Неточные совпадения
Аммирал-вдовец
по морям ходил,
По морям ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился с туркою,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч душ в награждение.
«Как
по вольной волюшке —
По зелену
морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану
морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое
море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
Все были хожалые, езжалые:
ходили по анатольским берегам,
по крымским солончакам и степям,
по всем речкам большим и малым, которые впадали в Днепр,
по всем заходам [Заход — залив.] и днепровским островам; бывали в молдавской, волошской, в турецкой земле; изъездили всё Черное
море двухрульными козацкими челнами; нападали в пятьдесят челнов в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили немало турецких галер и много-много выстреляли пороху на своем веку.
Я
ходил на пристань, всегда кипящую народом и суетой. Здесь идут
по длинной, далеко уходящей в
море насыпи рельсы,
по которым возят тяжести до лодок. Тут толпится всегда множество матросов разных наций, шкиперов и просто городских зевак.
У англичан
море — их почва: им не
по чем
ходить больше. Оттого в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Утро чудесное,
море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно
ходить по палубе. Мы шли все в виду берега. В полдень оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Смотрел я на всю эту суматоху и дивился: «Вот привычные люди, у которых никаких «страшных» минут не бывает, а теперь как будто боятся! На мели: велика важность! Постоим, да и
сойдем, как задует ветер посвежее, заколеблется
море!» — думал я, твердо шагая
по твердой палубе. Неопытный слепец!
Мы с Дерсу
прошли вдоль
по хребту. Отсюда сверху было видно далеко во все стороны. На юге, в глубоком распадке, светлой змейкой извивалась какая-то река; на западе в синеве тумана высилась высокая гряда Сихотэ-Алиня; на севере тоже тянулись горные хребты; на восток они шли уступами, а дальше за ними виднелось темно-синее
море. Картина была величественная и суровая.
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов во что бы то ни стало: без вьючных животных мы не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей
по направлению к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я
ходил на реку Кулему и один раз на север
по побережью
моря.
Расстояние, которое
по морю на лодке можно проехать в полдня, пешком
по берегу едва ли удастся
пройти и в четверо суток.
В то время постоянного пароходного сообщения
по побережью Японского
моря не существовало. Переселенческое управление первый раз, в виде опыта, зафрахтовало пароход «Эльдорадо», который
ходил только до залива Джигит. Определенных рейсов еще не было, и сама администрация не знала, когда вернется пароход и когда он снова отправится в плавание.
Пройдя по Бягаму еще два километра, мы стали биваком на левом ее берегу, в густом ельнике.
По счету это был наш 12-й бивак от
моря.
27 сентября было посвящено осмотру реки Найны, почему-то названной на морских картах Яходеи-Санка. Река эта длиной 20 км; истоки ее находятся в горах Карту, о которых будет сказано ниже. Сначала Найна течет с севера на юг, потом поворачивает к юго-востоку и последние 10 км течет к
морю в широтном направлении. В углу, где река делает поворот, находится зверовая фанза. Отсюда прямо на запад идет та тропа,
по которой
прошел А.И. Мерзляков со своим отрядом.
Зыбуны на берегу
моря,
по словам Черепанова и Чжан Бао, явление довольно обычное. Морской прибой взрыхляет песок и делает его опасным для пешеходов. Когда же волнение успокаивается, тогда
по нему свободно может
пройти не только человек, но и лошадь с полным вьюком. Делать нечего, пришлось остановиться и в буквальном смысле ждать у
моря погоды.
Следующие три дня были дневки. Мы отдыхали и собирались с силами. Каждый день я
ходил к
морю и осматривал ближайшие окрестности. Река Амагу (по-удэгейски Амули, а по-китайски Амагоу) образуется из слияния трех рек: самой Амагу, Квандагоу,
по которой мы
прошли, и Кудя-хе, впадающей в Амагу тоже с правой стороны, немного выше Квандагоу. Поэтому когда смотришь со стороны
моря, то невольно принимаешь Кудя-хе за главную реку, которая на самом деле течет с севера, и потому долины ее из-за гор не видно.
Теперь уже можно предсказать и будущее залива Владимира.
Море медленно отступает. Со временем оно закроет вход в залив и превратит его в лагуну, лагуна станет наполняться наносами рек, обмелеет и превратится в болото.
По низине
пройдет река, и все речки, впадающие теперь в залив самостоятельно, сделаются ее притоками.
Они говорили, что к
морю по реке Ли-Фудзину [Ли-фу-цзинь — внутренний Фу-цзинь.] давно уже никто не
ходит, что тропа заросла и завалена буреломом.
Граница между обоими государствами
проходит здесь
по прямой линии от устья реки Тур (по-китайски Байминхе [Бай-мин-хэ — речка ста имен, то есть река, на которой живут многие.]) к реке Сунгаче (по-китайски Суначан [Сунчжа-Ачан — вероятно, название маньчжурское, означающее пять связей — пять сходящихся лучей, пять отрогов и т.д.]), берущей начало из озера Ханка в точке, имеющей следующие географические координаты: 45° 27' с. ш. к 150° 10' в. д. от Ферро на высоте 86 м над уровнем
моря.
Манзы сначала испугались, но потом, узнав, в чем дело, успокоились. Они накормили нас чумизной кашей и дали чаю. Из расспросов выяснилось, что мы находимся у подножия Сихотэ-Алиня, что далее к
морю дороги нет вовсе и что тропа,
по которой
прошел наш отряд, идет на реку Чжюдямогоу [Чжу-цзя-ма-гоу — долина семьи Чжу, где растет конопля.], входящую в бассейн верхней Улахе.
Деревня Нотохоуза — одно из самых старых китайских поселений в Уссурийском крае. Во времена Венюкова (1857 год) сюда со всех сторон стекались золотопромышленники, искатели женьшеня, охотники и звероловы. Старинный путь, которым уссурийские манзы сообщались с постом Ольги, лежал именно здесь. Вьючные караваны их шли мимо Ното
по реке Фудзину через Сихотэ-Алинь к
морю. Этой дорогой предстояло теперь
пройти и нам.
Северная граница этой области
проходит приблизительно от устья Уссури к истокам Имана и оттуда
по побережью
моря к мысу Олимпиады.
Пройдя по реке 5 км, мы повернули на восток к
морю.
Дальнейший план работ был намечен следующим образом: Г.И. Гранатману было поручено
пройти горами между Арзамасовкой и Сибегоу (приток Тадушу), а А.И. Мерзляков должен был обойти Арзамасовку с другой стороны. В верховьях Тадушу мы должны были встретиться. Я с остальными людьми наметил себе путь
по побережью
моря к заливу Владимира.
Следующие 2 дня (3 и 4 сентября) мы употребили на переход от Сихотэ-Алиня до устья реки Горбуши. Я намеревался сначала
пройти по ней до перевала, а затем спуститься
по реке Аохобе к
морю.
Тех грозных эпидемий оспы, которые когда-то эпидемически
проходили через все острова Японского и Охотского
морей до Камчатки включительно и уничтожали порой целые племена, вроде айно, теперь уже не бывает здесь, или
по крайней мере про них не слышно.
Дикие олени распространены особенно на западном берегу северной части острова; здесь зимою они собираются на тундре, весною же,
по словам Глена, когда они
ходят к
морю, чтобы лизать соль, их можно видеть в бесчисленном множестве стадами на широких равнинах этой части острова.
По мере того, как я удалялся от
моря, лес становился гуще, и я начал подумывать о том, не возвратиться ли обратно, но вдруг впереди увидел просвет. Это оказалась полянка и посреди нее небольшое озеро, через которое
проходила наша речка. Дальше я не пошел и присел отдохнуть на одну из валежин.
Она
ходила босая
по снегу, пила «дорогую траву»,
морила себя голодом, но ничего не помогало.
С тех пор
прошло около двадцати лет. В продолжение этого времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя
по морю житейскому. Исколесовал от конца в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
Не дослушав, я опрометью бросился к нему наверх — я позорно спасался бегством. Не было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться в точный механический ритм, не плыть
по зеркально-безмятежному
морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец не найду силы
пройти и —
И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь
по вершине показывается, а
по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями
ходят, а вокруг
море, и как который ангел
по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря
море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
Набежавшая волна с
моря разлилась
по правой стороне моста и замочила ноги Володе; два солдата, шлепая ногами
по воде,
прошли мимо него.
Сам ревизор был живое подобие уснувшего ерша: маленький, вихрястенький, широкоперый, с глазами, совсем затянутыми какою-то сонною влагой. Он казался ни к чему не годным и ни на что не способным; это был не человек, а именно сонный ерш, который
ходил по всем
морям и озерам и теперь, уснув, осклиз так, что в нем ничего не горит и не светится.
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал человека для того, чтобы он
ходил и ездил
по земле. Довольно и того, что человек проехал
по этому проклятому
морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут еще лети, как какая-нибудь сорока,
по воздуху. Веди нас пешком.
Мои письменные показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью, совершенно выделили Бутлера
по делу о высадке меня Гезом среди
моря, но оставили открытым вопрос о появлении неизвестной женщины, которая
сошла в лодку.
Прежде всего мне пришлось, разумеется, поблагоговеть пред Петербургом; город узнать нельзя: похорошел, обстроился, провел рельсы
по улицам, а либерализм так и
ходит волнами, как
море; страшно даже, как бы он всего не захлестнул, как бы им люди не захлебнулись!
Она была, как все говорили в Вологде, нигилистка,
ходила стриженая и дружила с нигилистами. «Светелки» — крохотное именьице в домшинских непроходимых лесах, тянущихся чуть ли не до Белого
моря, стояло на берегу лесной речки Тошни, за которой ютились раскольничьи скиты, куда добраться можно только было
по затесам, меткам на деревьях.
— Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне
ходят какие-то люди, я слышу голоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю
по каким-то лесам,
по берегу
моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы… Скажите мне, ну что там нового? — спросил Иван Дмитрич. — Что там?
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный
морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые
моря; был он кроток на земле,
ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в
море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Миклаков
прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое
море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что
по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой.
Салай Салтаныч. Какая совесть? Где твоя совесть? Чужие деньги бросал — это совесть? Тому должен — не заплатил, другому должен — не заплатил, это совесть? Украл, ограбил, — не хорошо; а бросал деньги — хуже. Украл, ограбил — молись богу, бедным давай, бог простит. Я знал один грек, молодой был, разбойник был,
по морю ходил, пушки палил, людей бил, грабил; состарился, монастырь пошел, монах стал, человек нравоучительный.
Поздним вечером или глухою ночью этой тропой рисковали
ходить только совсем беспечные люди: загулявший мастеровой, которому
море по колена, студент, возвращающийся с затянувшейся в Москве сходки. Остальные пешеходы предпочитали широкую дорогу, отделенную от пустырей канавами. Дорога эта встречалась затем с длинным опустевшим шоссе, уныло тонувшим в сумрачной дали; слева слышались протяжные свистки ночных поездов, справа доносился глухой рокот столицы, далеким заревом отражавшейся на темном небе.
Гульбища эти
по нашим местам нельзя сказать, чтоб были одушевлены: бабы и девки больше стоят, переглядываются друг с другом и, долго-долго сбираясь и передумывая, станут, наконец, в хоровод и запоют бессмертную: «Как
по морю, как
по морю»; причем одна из девок, надев на голову фуражку, представит парня, убившего лебедя, а другая — красну девицу, которая подбирает перья убитого лебедя дружку на подушечку или, разделясь на два города,
ходят друг к другу навстречу и поют — одни: «А мы просо сеяли, сеяли», а другие: «А мы просо вытопчем, вытопчем».
Потом велит себя к остальным товарищам вести. Взяло нас тут маленько раздумье, да что станешь делать? Пешком
по морю не пойдешь! Привели. Возроптали на нас товарищи: «Это вы, мол, зачем гиляка сюда-то притащили? Казать ему нас, что ли?..» — «Молчите, говорим, мы с ним дело делаем». А гиляк ничего,
ходит меж нас, ничего не опасается; знай себе халаты пощупывает.
Наконец всем уже невтерпеж стало, и стали ребята говорить: ночью как-никак едем! Днем невозможно, потому что кордонные могут увидеть, ну а ночью-то от людей безопасно, а бог авось помилует, не потопит. А ветер-то все гуляет
по проливу, волна так и
ходит; белые зайцы
по гребню играют, старички (птица такая вроде чайки) над
морем летают, криком кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет,
море на берег лезет.
Я не в поле вихрем веялся.
По людям
ходил, деньгу копил,
За
морями счастья пробовал…
Моя доля здесь счастливая:
Я нажил себе два терема,
Лисиц, шелку, много золота,
Станет век прожить боярами.
У меня явился какой-то дьявольский порыв — схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в
море. Слава богу, что это
прошло. Я ходил-ходил, — и
по горе, и
по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
— Очень просто, — улыбаясь, но опять-таки полушепотом, ответил Смолокуров. — Сегодня сами видели, каков ревнитель Васька Пыжов, а послезавтра, только что минёт китежское богомолье, ихнего брата, ревнителей, целая орава сюда привалит… Гульба пойдет у них, солдаток набредет, на гармониях пойдут, на балалайках, вина разливанное
море… И тот же Васька Пыжов,
ходя пьяный,
по роще станет невидимых святых нехорошими словами окликать… Много таких.
Шат вертится с одной стороны на другую. Дон
прошел через всю Россию и впал в Азовское
море. В нем много рыбы, и
по нем
ходят барки и пароходы.
Пока не знали магнита, не плавали
по морям вдаль от берега; а когда узнали магнит, то сделали иголку магнитную на шпеньке, чтоб она вольно
ходила.
По этой иголке и стали узнавать, в какую сторону плывут. С магнитной иголкой стали ездить дальше от берегов и с тех пор много новых
морей узнали.